Брянский писатель Николай Исаков издал книгу о войне на Кавказе

В московском издательстве «Новый формат» вышла в свет  книга брянского писателя Николая Исакова «Полночное солнце». Главным  героем одноименной повести стал капитан Фомин. Привычка не принимать всё на веру помогает  ему зимой 1995 года в разбитом  бомбами и снарядами Грозном, где во взаимоотношениях чеченцев и русских, их чувствах и судьбах также немало разрухи.

Но в каждой главе, представляющей собой самостоятельный и законченный сюжет, вопреки логике войны торжествуют нравственные законы. Первые детали повествования указывают на то, что писатель сам был вовлечен в круговорот трагических событий. Сомнений в этом не оставляют также рассказы уже периода второй чеченской войны и расшифровка диктофонной записи реальных и пронзительных встреч, которые, как отмечено в аннотации к книге, «могут иметь значение свидетельских показаний если не в граде земном, то непременно в граде небесном».

Николай Исаков – полковник в отставке, награжден орденом Мужества. Автор повести «Так бы сгинула чума» о борьбе органов НКВД с политическим бандитизмом в послевоенных брянских лесах, некоторых других художественных, документальных и  научных изданий. Повесть «Последний приют» о жестокой расправе над ребятами Трубчевского детского дома в первый год фашистской оккупации была признана лучшей среди прозаических произведений во Всероссийском литературном конкурсе МВД в 2018 году.

«Брянским новостям» Николай Исаков пояснил:

− В  книгу включена повесть «Полночное солнце», где каждая из глав – «Рука  Фатимы», «По времени Ч», «Солнцеворот», «Аврора», «Лекарственный сбор» – в художественной форме, с допуском авторских вольностей,  раскрывает  эпизоды первой  войны в Чечне с участием капитана Фомина, по роду занятий – своеобразного посредника между федеральными силами, журналистами  и чеченцами. Немало места занимают  оценочные суждения героя  о катастрофических, подобно тектоническим, сдвигах на Кавказе и судьбах простых людей, едва удержавшихся на краю. Вторую часть книги «Грозный. С зимы на весну» занимают своеобразные хроники в  изложении реальных встреч с теми, кто жил или воевал  в то время в Чечне. Завершают повествование два рассказа «Не Голливуд»  и «Дуся» периода второй войны.

 

Отрывок из повести «Полночное солнце»

До реки вела короткая улица. По одной стороне был расположен сквер с бюстом какой-то знаменитости, неузнаваемой из-за поврежденного лица. За бюстом громоздились развалины некогда большого строения с сохранившимися тремя колоннами, на которых чудом держался треугольный фронтон.

Напротив, через дорогу, стоял классического стиля двухэтажный особняк без заметных разрушений. Под деревом у стены из морковного цвета кирпича высился могильный холмик. Земля была явно привозной: не серая и каменистая, как по всей Чечне, а черная до синевы. Наверху ее лежала длинная, срезанная у корня свежая алая роза. Картина была мистической для зимнего дня в эпицентре войны.

Насколько Фомин знал, мусульмане не предают земле родных у порога своих домов и не несут цветы на могилы. С началом войны своих родных во дворах обычно хоронили местные жители из русских, остерегаясь собственной смерти при всем многообразии вариантов встретить ее сразу за воротами.

У Старопромысловского шоссе, в районе Нефтянки, старой автобусной остановки, Фомин видел четыре креста. Они появились в середине января, когда федеральные войска уже вроде как основательно укрепились в Грозном. Один крест возвышался над погибшим под пытками мотострелком, который спасся было из сгоревшей бронемашины при новогоднем штурме Грозного, другие стояли над могилами трех русских стариков: они, несмотря на страшные запреты боевиков, похоронили останки солдата по православным канонам и поплатились за это своими головами.

Особняк, к которому сейчас приблизились Фомин с Гургеном, не был огорожен забором. Они из любопытства подошли поближе.

Фомин уже догадывался, кто здесь мог быть погребен.

Год назад капитан видел репортаж из Грозного, когда Дудаева, как потом оказалось, в последний раз по российскому телевидению показывали без злых комментариев.

Это было торжественное – и уже третье по счету – перезахоронение грузинского президента Звиада Гамсахурдии. Накрытый чеченским флагом гроб провезли по центральной площади на артиллерийском лафете мимо разношерстных колонн, построенных для военного парада. С трибуны вытянувшийся в струнку Дудаев, в генеральской шинели и белых перчатках, отдавал покойному последнюю честь. Впечатляющим был эпизод, когда за гробом в поводу провели белого арабского скакуна под черной буркой, наброшенной вместо попоны. В траурной церемонии этот конь мыслился как конь погибшего хозяина.

В красной розе на могиле сейчас также что-то было от ритуала.

В первых поступках Гамсахурдии и Дудаева в качестве государственных лидеров было много наивного, трогательного, романтичного. Но как они все затем повернули, что в какой-то момент вот этот Гурген, спутник Фомина, наполовину армянин, наполовину чеченец, не причинивший вреда ни им, ни их народам, везде одинаково преследовался и отовсюду изгонялся, был заложником и рабом.

Стала ли роза с могилы пропуском в рай?

Однажды Фомин был в полуподвале разбитой, без купола, православной церкви за Сунжей. В ожидании настоятеля, которому он должен был передать молитвенники, нательные кресты и образки Богоматери, освященные московским патриархом для прихода в Грозном, долго рассматривал икону архангела Михаила, в честь которого и назвали этот храм. Святой благовестник был изображен у врат рая с мечом и весами.

На одну чашу весов могли лечь слова Гамсахурдии об отношении к врагам: они, мол, стреляют в нас, а мы будем бросать в них цветы и цветами их победим. Не отсюда ли роза на его могиле?

Другая чаша дьявольских намерений и дел того же человека перевесила бы первую. Бывший филолог и писатель перед началом гражданской войны высказал уверенность, что за ним пойдет пол-Грузии и там будет видно, кто кого победит, чьей крови больше прольется. Но кровь друзей и врагов смешалась в одном потоке и наполняла его по сей день.

Посторонись, мил-человек, – сдвинут в сторону первого грузинского президента, все еще требующего у архангела Михаила доказательства своих грехов, три старика, казненные у Нефтянки, и беспрепятственно, неспешно, по своему возрасту, пройдут в рай.

Фомин вдруг представил себе такую картину, и она не показалась ему фантастической.

За мостом жилые кварталы сменила промышленная зона. Теперь тротуар примыкал к высокому бетонному забору. Некоторые его секции стояли наполовину разбитыми. Другие были плотно исписаны тем, что попадалось под руку, чаще всего – обуглившимися головешками. По эмоциональным скупым лозунгам и односложным комментариям, взаимным проклятиям, оскорблениям, угрозам можно было воссоздать историю новейшего времени Чечни чуть ли не по дням. Встречались арабские слова затейливой вязи, православные кресты над именами погибших в январских атаках на Грозный. Не были редкостью приглашения в ад, взаимоисключающие геополитические заявления типа «Чечня – субъект Аллаха» и «Грозный для русских».

Фомин поймал себя на мысли, что и сам был бы не против  оставить на этом заборе надпись сродни той, которая когда-то впечатлила его в газетной заметке о пересыхавшей в большую жару европейской реке. Там на валуне, выступившем из придонной воды, обнаружилась древнегерманская запись «Когда увидишь меня, плачь». Эти слова предвосхищали голод и мор, неминуемые за засухой, и одновременно служили укором тем, кто мог разгневать богов. Вот и эти бетонные плиты можно было бы сохранить в толщах истории, придать им значение предвестника бед в случае, когда в будущем, подобно реке в большую  сушь, иссякали бы все доводы в пользу мира.